В начале сентября из итальянского Триеста прилетела приятная новость – впервые в истории премия «Европейский научный журналист года» была присуждена журналисту из России. Обладателем почетной награды стала петербурженка Мария Пази. Ей только 25 лет. Год назад Мария закончила магистратуру биофака СПбГУ. А в этом году поступает в аспирантуру. Как раз после очередного экзамена Мария рассказала «Лениздату» о премии, о себе и о научной журналистике.
Поддержать любовь к исследованиям
- Поздравляем с почетной наградой. Здорово, когда о российских журналистах приходят такие новости. Если не ошибаюсь, вас выдвинули на соискание европейской премии после победы на российском конкурсе Rusnano Russian Sci&Tech Writer of the Year. А что вам дает звание «Европейский научный журналист года», помимо признания в научной среде, конечно?
- За победу в российском конкурсе я должна была поехать в Триест на конференцию научных журналистов. Но в коронавирусных реалиях на конференцию я отправилась с дивана через zoom. Ну что поделаешь: прифотошоплю себя на набережную Триеста. В октябре будет награждение победителей в Москве, с медальками. За победу в европейском конкурсе, кажется, есть денежный приз, но это не точно.
- За три года, еще будучи студенткой, вы стали успешным журналистом. Тут даже безотносительно в какой сфере (научной или какой-то другой) – это уже показатель профессионализма. Как вам это удалось?
- Наверное, со стороны виднее, почему мне это удалось. Например, экс-президент Ассоциации коммуникаторов в сфере образования и науки (АКСОН), председатель оргкомитета Rusnano Russian Sci & Tech Writer of the Yearотмечала подход, который я использую в своей журналисткой работе (хотя не думаю, что только я его использую). Классический вариант научной журналистики подразумевает, что корреспондент берет событие или явление в мире науки и потом, что называется, переводит информацию о нем с академического языка на «человеческий», делает ее понятной и интересной. Многие мои тексты идут по другому пути: я беру вещь из привычной жизни и нахожу в ней науку, нахожу способ показать, что вот она, наука – каждый день у вас в руках. Для примера можно взять один из трёх текстов, которые победили на европейском конкурсе. В тексте «Цифровая любовь» человек приходит почитать про Tinder. И я не обманула читателя, я действительно рассказала про Tinder, но еще и про то, что есть система вознаграждения в мозге и кто ее открыл, про паралич выбора. А один из спикеров в этом материале говорит про книгу Нассима Николаса Талеба «Черный лебедь» (книга американского писателя о влиянии редких и непредсказуемых событий на человека и склонности людей находить таким происшествиям понятные объяснения, книга вышла в 1960 году – ред.). То есть фундаментальные научные вещи я постаралась показать через ставшую повседневной вещь – онлайн-дейтинг. Может быть, вот она – причина успеха? Вторая причина, наверное, везение, и я отдаю себе в этом отчет. Меня взяли в «Русский репортер» практически с нулевым опытом из мастерской научной журналистики, которую проводил журнал. Просто заметили, поверили и довольно быстро позволили делать большие тексты. И это очень круто, что разрешали писать о чем хотелось и как хотелось.
И, конечно, надо сказать огромное спасибо АКСОН за то, что они построили инфраструктуру, которая сделала возможным участие в международном конкурсе. Экспертный совет российского конкурса проделал огромную работу, отбирая финалистов Russian Sci & Tech Writer Of The Year. В феврале мы вместе с АКСОН переводили статьи, писали заявку и представление на конкурс. Так что это совместная победа большого количества людей, а не моя.
- Вы собирались становиться именно журналистом?
- Наверное, если бы я собиралась стать журналистом, я бы пошла на журфак. А я пошла на биофак, собираясь стать биологом и, собственно, им и стала. Биофак просто почему-то иногда выпускает журналистов: Владимир Познер, Константин Эрнст, Виталий Лейбин – закончили биолого-почвенный факультет. А в научной журналистике много людей из науки. Если не ошибаюсь – до 30 процентов.
В научной журналистике мне было интересно себя попробовать. А когда попробовала, поняла, что она помогает мне поддерживать заинтересованность в науке. Есть образ из фильмов и сериалов, будто ученые приходят на работу и раз в 15 минут кричат «Эврика!», совершают открытие. Или пришли, неделю поисследовали и написали статью. В жизни все происходит гораздо медленнее. Ты месяцами и годами капаешь микропипетками реактивы, делаешь операции и смотришь, что происходит в мозге модельного животного или на культуре клеток, и только потом ты можешь сказать: «Похоже, что это так, мы потом еще проверим, но, может быть, это вот так происходит». Такая медлительность, наверное, может притупить твою заинтересованность в работе. А в научной журналистике ты постоянно видишь что-то новое, узнаешь про открытия, и это помогает подогревать любовь к науке.
Справка
Премия «Европейский научный журналист года» вручается Европейской федерацией научной журналистики и Британской ассоциацией научных авторов с 2014 года. Ранее ее получали авторы из Великобритании, Германии, Нидерландов, Испании и Хорватии
«Наука сама по себе интересна, а люди любознательны по своей природе»
- В научной журналистике сейчас большая конкуренция?
- Научная журналистика и популяризация науки сейчас развиваются, разрастаются, поэтому есть потребность в хороших журналистах. Соответственно, если вы хороший специалист, то вы найдете себе работу. Наверное, есть какой-то базовый набор навыков научного журналиста: помимо хорошего слога ты должен любить науку, понимать базовые вещи в науке, крайне желательно, чтобы у тебя был хороший английский, потому что вся научная литература, все статьи на английском. И если все нужные качества у вас есть, то шансы преуспеть в научной журналистике довольно велики.
- Научный журналист все же больше ученый, который может доступно объяснить тему, или журналист, который научился разбираться в науке?
- Зависит от журналиста и темы, на которую он пишет. Например, у меня биологическое образование, и когда я пишу что-то на тему биологии, я выступаю больше как ученый, который научился быть журналистом. Если я пишу о чем-то вне этой сферы, то я больше журналист, который учится разбираться в науке. Поэтому это плавающая категория: ты больше журналист или больше учёный.
- У вас есть темы, о которых вам больше нравится писать?
- О том, как технологии меняют нас, как они пробираются в нашу жизнь, могут изменить даже совсем базовые вещи: как онлайн-знакомства изменили любовь, как соцсети меняют общение и понятие приватности. Алгоритмы, например, настолько неплохо определяют ваши личные качества, что обманывать их и что-то строить из себя в соцсетях вряд ли получится. То есть мы практически оказались в мире постприватности, где сложно притворяться кем-то, кем ты не являешься. Как это изменит наш мир? Этику? Интересно же!
А в целом, наверное, любую тему можно полюбить.
- Как писать о науке интересно, чтобы это действительно читали? Лженауке в этом отношении, наверное, проще, там всегда можно рассказать красивую сказку.
- В науке тоже можно рассказать красивую сказку. Есть такая мысль, что развитая технология похожа на магию. Нейронные сети – очень хороший пример такой «магии». Вы можете скормить данные нейронной сети, и она выдаст Некоторый результат. Как машина его получила – не очень понятно, даже если внутрь нейронной сети забраться – не разберешься. Или, например, Нил Харбиссон – британский художник, он с помощью антенны в затылке слышит цвета. Чем не сказка? Я думаю, что в данном случае разница между наукой и лженаукой в том, что в науке сказку надо просто найти, показать ее, а в лженауке ее приходится выдумывать. И мне кажется, что выдумывать сложнее. Вот, кстати, и рекомендация, как написать интересно: надо найти сказку в науке.
А на самом деле люди очень-очень любознательны. И если человек задался каким-то вопросом, хоть о миграции гусей, то он найдёт и прочитает статью об этом. Так что о чем бы вы ни написали – заинтересованный читатель найдется.
На награждении конкурса Tech in media
Коронавирус стал стрессом для журналистов
- Как вы считаете, научная журналистика сейчас востребована?
- Да, конечно. Об этом можно судить по количеству изданий из сферы. Помимо классических «Машины и механизмы», «Наука и жизнь», «Химия и жизнь», «Популярная механика», у которых кроме бумажных версий сейчас у всех есть и сайты, появляется много онлайн-ресурсов: N+1, «ПостНаука», «Биомолекула». Появляются новые жанры – подкасты, например, не так давно стали развиваться и пользуются популярностью – людям интересно по дороге на работу послушать что-то из мира науки.
- На ваш взгляд, пандемия коронавируса сделала популярнее научную журналистику?
- Очень локально, в сфере вирусов, интерес вырос. Не знаю, насколько это перекинулось на остальные темы. С одной стороны, можно предположить, что человек зашел почитать про коронавирус, а его гиперссылками увело в астрофизику; он как-то неожиданно для себя подсел и теперь читает новости астрофизики каждый день. Можно предположить такой сюжет. Но скорее пандемия показала, что, например, в не научно-популярных изданиях все равно должны быть люди, которые могут при необходимости оперативно разобраться в научной тематике, что нужны научные отделы в «обычных» СМИ.
- Когда началась пандемия, многим журналистам пришлось писать о вирусах, о медицине. Вы же видели тексты, которые выходили весной-летом в СМИ. Как вы можете оценить их уровень? Часто ли встречалась откровенная глупость?
- Откровенные глупости, конечно, были. Например, я видела заголовок, в котором сообщалось, что в коронавирусе нашли «вставки из ВИЧ» (реально был препринт научной статьи биоинформатиков из Индии, но потом его отозвали). Найти соответствия геномов можно в чем угодно. С тем же успехом можно найти соответствие и с салатными листьями. Но на заголовке, что в геноме коронавируса найдены совпадения с салатными листьями, нельзя так хайпануть, как на новости о «вставках из ВИЧ». Откровенная глупость была в сообщениях, будто вирус собрали специально, так как большая проблема с пенсионерами в Китае и надо было погубить тех, кого нельзя прокормить. Ерунда же. Еще вопрос, что радикальнее – погубить пенсионеров или устроить экономический кризис, закрыть страну, а потом и весь мир по домам запереть, и нагрузить медицину так, что она еле дышит? Пандемия вообще оказалась богата на «городские легенды»: про 5G, чипирование, что можно заразиться коронавирусом через бананы и клубнику; что, вы представляете, «коронавируса нет».
На самом деле журналистам пришлось писать о вирусах, медицине много и быстро. Немного стрессовая ситуация: Все стремительно менялось, и разбираться приходилось на лету. Когда все только начиналось, предположения были одни (в духе «к марту мы и думать про вирус забудем»), получилось все по-другому. Менялось представление о течении болезни, как ее лечить, какая профилактика. Каждую следующую статью в итоге ты пишешь с новыми данными и новыми предположениями, которые раз за разом не срабатывали. Какая-то выученная беспомощность развивается; но за полгода как-то приучили себя к мысли, что все может получиться иначе, чем ты напредставлял. Плюс я не знаю, как другим журналистам, но мне довольно трудно писать об одном и том же (и читать об одном и том же). А тут получилось так, что с февраля коронавирус сильно потеснил другие темы. Хотя писать о нем, конечно, предстоит еще много.
Я не очень чувствую себя вправе оценивать уровень других коронавирусных текстов. Своими статьями на эту тему я, наверное, не очень довольна: уже хотя бы тем, что промахнулась в предположениях.
Беседовала Елена Ожегова